Двенадцать цезарей - Страница 12

Однажды претор Квинт Галлий приблизился к Августу со скрытыми в одежде дощечками для письма. Тот немедленно заподозрил, что приближенный прячет меч. Галлия схватили и пытали, естественно, не добившись признания в предполагаемом злодеянии. Тем не менее Август приказал казнить его. Для полноты ощущений он вначале «своими руками выколол ему глаза». Это полностью противоречит последующему утверждению автора, что «милосердие его и гражданственная умеренность засвидетельствованы многими примечательными случаями». Ниже мы обнаружим, что для деспота милосердие является предметом роскоши, доступным тем, властное положение которых недосягаемо для соперников. В конце жизни Август смог обеспечить такое положение для своих наследников. За этим лежала борьба за верховную власть, скрывавшая скверные и постыдные дела. Когда Клавдия убеждали исключить из «Истории Рима» восхождение к власти Августа, на то были убедительные причины. Правонарушения Августа никогда не угрожали ему серьезными разоблачениями в отличие от незаконных действий Юлия Цезаря. Среди его разнообразных достижений, в которых было отказано Юлию, было долголетие: он прожил достаточно долго, чтобы успела забыться даже память о многих его современниках.

Светоний наделяет Августа непревзойденными сверхъестественными способностями, начиная с «чуда, возвестившего, что природа рождает римскому народу царя», предшествовавшего его появлению на свет на Палатинском холме 23 сентября 63 г. до н. э. Поворотные моменты его жизни изобилуют предзнаменованиями и знамениями. Для античного биографа поддержка божественных сил служит главной цели — отрицанию виновности Августа: его судьбу (завершение перехода от Республики к Империи) определило само небо. Тем самым стирается память о честолюбивых замыслах, что противоречит действиям и эдиктам самого Августа, которые декларировали его династические намерения и стремление надолго сохранить созданную систему: «Итак, да будет мне дано установить государство на его основе целым и незыблемым, дабы я, пожиная желанные плоды этого свершения, почитался творцом лучшего государственного устройства и при кончине унес бы с собой надежду, что заложенные мною основания останутся непоколебленными». Светоний соглашается с непреодолимостью этого импульса, не принимая во внимание политическую целесообразность для преемников Августа представлять его в статусе бога.

Его первый и самый известный оппонент Марк Антоний настаивал, что Август обязан всем своему имени, которое Юлий Цезарь даровал ему по завещательному усыновлению после своей кровавой смерти. Цезарь приходился ему двоюродным дедом, хотя в Риме гуляли неизбежные слухи, что молодой Август, в то время носивший имя Октавиан, «необычайно красивый и чрезвычайно грациозный», был катамитом «старого развратника». (Привычка опаливать волосы на бедрах с помощью горячих каштановых скорлупок лишь усиливала достоверность слухов, а кроме того, Луций Антоний утверждал, что Октавиан предлагал себя Авлу Гирцию за три тысячи золотых монет.) Но связь двоюродного деда и двоюродного внука выходит за пределы наследования (или похоти): они родственники по образу и по духу. Мать и отчим Августа энергично противились тому, чтобы их сын принял имя Цезаря. Предостережения Атии падали на бесплодную почву. «Его божественная душа презрела человеческие советы и решила, что лучше с риском добиваться возвышенного, чем в безопасности низкого», — говорит Веллей Патеркул. Это заявление достойно настоящего цезаря.

Катон, как мы знаем, однажды сказал, что Цезарь единственный берется за государственный переворот в трезвом уме. Данное утверждение скорее можно отнести к Августу, потому что если Цезарь, опьяневший от честолюбия, потерял видение политических реалий, то Август никогда не терял сосредоточенности. Трезвость мыслей была главным фактором того культа личности, который поддерживал его правление. Собрав в своих руках беспрецедентную власть и богатство (в последние два десятилетия он получил 1400 миллионов сестерциев в наследство от своих друзей), Август предложил римлянам проявлять продуманную скромность, такую же абсолютную по своей драматической лживости, как и все, что представляли на классической сцене мимы, которыми он так восхищался. «Однако старайся избегать деланости, когда говоришь и пишешь», — предупреждал он свою внучку Агриппину, по словам Светония. Даже в речи он испытывал отвращение к показным «словесам, попахивающим стариной», или цветистому стилю своего друга Мецената, покровителя Горация, Вергилия и Проперция, который он презрительно характеризовал как «напомаженные завитушки». Только непринужденность и дружелюбие Августа смягчали нарочитую простоту, внушенную обычаями Республики с ее заботой об общественном благосостоянии. Светоний по этому вопросу высказывается откровенно: «Во всем остальном, как известно, обнаруживал он величайшую воздержанность и не давал повода ни для каких подозрений».

Август жил в маленьком доме на Палатинском холме в течение сорока лет. Мебелью его не стал бы гордиться даже римлянин среднего достатка в правление Адриана — время, когда Светоний писал «Жизнеописания». Одежда была продуманно заурядной — по его утверждению, ее изготовляли сестра Октавия, жена Ливия или дочь Юлия (неправдоподобное заявление в отношении к Ливии и Юлии). Он питался экономно, простой пищей: зелеными фигами, черствым хлебом, некрупной рыбой, свежим творогом, горсткой фиников или гроздью винограда, яблоками, огурцами и молодым салатом, иногда он смачивал хлеб холодной водой. Именно такие продукты Титир предлагает Мелибею в первой эклоге Вергилия. С такой же умеренностью Август употреблял вино. Усердный в государственных делах, он работал допоздна, не отягощенный излишествами пьянства или обжорства. Его маленький кабинет, скрытый от любопытных глаз наверху дома, назывался «Сиракузами» в честь родины математика и философа Архимеда. Физический дискомфорт был символом честности, доказательством неподдельной заботы о римском государстве. Когда его внучка Юлия построила великолепную и дорогостоящую загородную виллу, Август снес ее. Роскошь легко приносилась им в жертву политическим целям. Циничные источники могли ставить под сомнение искренность такой претенциозной привязанности Августа к мирскому, но ни один не отрицает прочности его положения.