Двенадцать цезарей - Страница 82

Не потерявший чувства юмора Веспасиан сказал, что комета служит дурным предзнаменованием для парфянского царя, такого же длинноволосого, как хвост этого небесного тела, а второе знамение относится к Юнии Кальвине, прапраправнучке Августа по линии Юлии Младшей и свояченице Вителлия. Эту шутку императора приводит Светоний. Его версия событий, на первый взгляд беспристрастная, не испытывает недостатка в пафосе. Веспасиан, приближаясь к семидесятому юбилею и десятилетней годовщине восшествия на престол, мог просто цепляться за жизнь, пытаясь шутками ослабить хватку смерти. Вероятно, он боялся ее. Но все было напрасно. После целой жизни обращения к теме сверхъестественного (и скудного внимания к своему здоровью, за исключением эпизодического массажа в банях) отвергать вмешательство высших сил было невозможно.

Веспасиан заболел лихорадкой во время путешествия в Кампанию. Император, к тому же страдающий подагрой, прервал поездку и вернулся в Рим, откуда быстро направился в Аква Кутилий. Это курортное местечко, известное своими природными источниками, где Веспасиан обычно проводил лето, находилось на родной земле Флавиев, близ Реаты. Там император выпил слишком много холодной ключевой воды, и лихорадка усилилась.

Он устроился в доме в Козе, принадлежавшем, возможно, его бабке, где все навевало счастливые воспоминания, которые он не позволял себе ни оставить, ни перерасти. Веспасиан, вопреки воле врачей, как утверждает Дион Кассий, продолжал выполнять обязанности императора. Лежа в постели, он напряженно пытался справиться с как можно большим числом государственных дел, подобно Августу или Клавдию не зная, чем еще заняться в эти тяжелые для него дни, если не привычной работой. Действительно ли он сказал: «Увы, кажется, я становлюсь богом?» Когда сознание стала закрывать тьма, практический склад ума не оставил его.

Когда сыновья Веспасиана — или из благодарности, или, подобно Юлиям-Клавдиям, наживаясь на политическом капитале родства с небожителями, — активно агитировали за его обожествление, это было не больше чем признание заслуг покойного императора. Умирающий мог сам подсказать этот шаг Титу, поскольку понимал, что, хотя его правление было революционным для Палатинского холма, Рим не изменился настолько, чтобы новый император с самого начала получил выгоду, не имея обожествленного отца. Но возможно, это действие было менее обдуманным. Веспасиан, то и дело впадая в забытье, когда ясность мысли затуманивается лихорадкой, дал выход подсознательным стремлениям, которые в противном случае скорее скрыл бы. Если же он хотел просто пошутить, то это был превосходный ответный удар на грандиозный самообман своих предшественников, Юлиев-Клавдиев, с их дешевым подходом к пантеизму.

А может быть, Веспасиан писал таким образом собственную эпитафию, подводил итог «Путешествию пилигрима в небесную страну» — долгому, до сей поры нехоженому пути из провинциальной неизвестности в величие пурпура? Мы этого никогда не узнаем. Светоний и Дион Кассий приводят эту фразу в серьезном контексте. В отличие от них один из недавних комментаторов характеризует ее как неприязненную насмешку со стороны современников Веспасиана, преднамеренный отголосок возгласа Клавдия «Ой! По-моему, я обделался» в сатире Сенеки «Отыквление божественного Клавдия». Если так, то последним посмеялся Веспасиан, а не его критики. Благодаря Титу он действительно стал богом.

Но перед этим прозвучала труба, возвещающая конец, — жестокий приступ диареи, доконавший больного человека и помешавший его желанию умереть стоя. Это была парадоксальная, непредвиденная кончина для того человека, выражение лица которого так часто говорило о страдании от запора и который заменил прежнюю императорскую жестокость и прихоти безобидным туалетным юмором и грубыми шутками. То, что смерть Веспасиана вызвала слухи (которым верил будущий император Адриан) о том, что Тит отравил отца на пиру, лишь подтверждает ее неожиданность, подразумеваемую в заговоре Алиена и Марцелла. Не принимая в расчет подагру и несмотря на жизнь, включавшую как физические тяготы, так и эмоциональное напряжение, Веспасиан в отличие от большинства своих предшественников практически не страдал телесными слабостями.

На протяжении почти десяти лет он расчищал своим сыновьям дорогу к трону, боролся за право назвать одиннадцатого цезаря Рима, почти наверняка включенного в положения «Закона о полноте власти Веспасиана». «Он смело заявлял сенату, что наследовать ему будут или сыновья, или никто», и это было красной тряпкой для упрямого Гельвидия. Никто не сомневался в искренности этого намерения. И вот теперь он приближался к небу, одним взмахом награждая Тита и Домициана величием самопровозглашенной собственной божественности. Его останки захоронены в мавзолее Августа. Смерть, как и жизнь, связала двух великих основателей династий, которые были обречены на деградацию.

В римской традиции похорон императоров и аристократов есть театральное и иногда даже непочтительное действо. Платные плакальщицы изображали оперную скорбь — рыдали, рвали на себе волосы и били в грудь. Процессию дополняли музыканты и танцоры. Актер, одетый в платье, указывающее на высшее достижение покойного, исполнял роль объекта траурного ритуала, произнося слова и копируя присущие тому жесты. На церемонии, на которой царили все эмоции — от патриотизма до подлинного горя, поведение актера не сдерживало даже понятие уважения к смертному одру.

На похоронах Веспасиана посмертную маску императора носил главный мим по имени Фавор. Он набросился на прокураторов: «Во сколько обошлось мне погребальное шествие?» — и, услышав впечатляющую сумму, воскликнул: «Дайте мне малую долю этого и бросайте меня хоть в Тибр!»